Уленшпигель не стал слушать, бросился к чулану и распахнул дверь, но, никого не найдя там, он побежал в огород и оттуда на улицу. Здесь он увидел только двух коней, мчащихся в облаке пыли. Уленшпигель кинулся было вслед за ними в погоню, но они летели, как полуденный ветер, мчащий сухие листья.
В бешенстве и отчаянии он возвратился, скрежеща зубами:
– Её изнасиловали. Её изнасиловали! – и злобно смотрел он на Неле, которая, содрогаясь, стояла подле Сооткин и Катлины и говорила:
– Нет, Тиль, нет, голубчик, нет!
При этих словах она смотрела ему в глаза так грустно и так прямо, что Уленшпигель почувствовал, что она говорит правду, и стал спрашивать:
– Что это были за крики? Куда убежали эти люди? Отчего твоя рубашка вся разорвана? Почему расцарапаны у тебя лоб и щёки?
– Слушай, – сказала она, – только не доведи нас до костра, Уленшпигель. Вот уже двадцать три дня, как у Катлины – спаси её Господь от ада – завёлся дружок: чёрт в чёрной одежде, в высоких сапогах со шпорами. Лицо его светится белым отблеском, точь-в-точь как бывает в жару летом над волнами морскими.
– Гансик, дорогой мой, зачем ты ушёл? – вздохнула Катлина. – Неле злая.
Неле рассказывала дальше:
– Он подавал ей знак о своём появлении орлиным криком. Каждую субботу он приходит к матери на кухню. Она говорит, что поцелуи его холодны и тело – как снег. Он бьет её, когда она не всё делает, как он хочет. Один раз он принёс ей несколько флоринов, но все другие разы брал у неё.
Во время этого рассказа Сооткин сложила руки и молилась за Катлину. Но та оживлённо говорила:
– Не моё теперь тело, не мой рассудок: всё его. Гансик, радость моя, опять полетим на шабаш? Только Неле не хочет. Она злая, Неле.
– На рассвете он уходил, – продолжала девушка, – а на следующий день мать рассказывала всякие невероятные вещи… Да не смотри же на меня такими злыми глазами, Уленшпигель! Вчера вечером она сказала мне, что один красивый барин в сером, по имени Гильберт, хочет взять меня в жёны и придёт в дом показаться мне. Я ответила, что никакого мужа мне не надо, ни красивого, ни урода. Но всё-таки мать принудила меня не спать и ждать их, потому что, когда дело касается её любовных дел, она рассудка не теряет. Мы уж почти разделись и собирались лечь; я дремала, сидя вон на том стуле, и, когда те вошли, я не сразу очнулась. Вдруг чувствую, что кто-то обнимает меня и целует в шею. При свете месяца вижу лицо, светящееся, как летом гребешки на волнах перед грозою, и я услышала тихий шёпот: «Я – Гильберт, твой муж, будь моей, я сделаю тебя богатой». И лицо того, кто говорил, пахло как будто рыбой. Я оттолкнула его, он хотел взять меня силой, но я стала сильнее десятерых таких, как он. Он всё-таки разорвал на мне рубаху, исцарапал лицо и всё приговаривал: «Будь моей, я сделаю тебя богатой». – «Да, – ответила я, – как мою мать, у которой ты отбираешь последний грош». Он удвоил свои усилия, но ничего не мог со мной сделать. И так как он противный, как труп, то я так вцепилась ему пальцами в глаза, что он завизжал от боли; я вырвалась и убежала наверх к Сооткин.
Катлина всё приговаривала:
– Неле злая. Зачем он умчался, Гансик, дорогой мой?
– Скверная мать, – сказала Сооткин, – где ты была, когда чуть не опозорили твою дочь?
– Неле злая, – ответила Катлина, – я была с моим чёрным господином, когда серый дьявол прибежал к нам с кровью на лице и говорит: «Уйдём, приятель, в этом доме неладно. Здесь мужчины могут убить, и у женщин ножи на пальцах». Они побежали к своим лошадям и исчезли в тумане. Неле злая!
На следующий день, когда они пили тёплое молоко, Сооткин говорила Катлине:
– Ты ведь видишь, что тоска и так скоро сведёт меня в могилу, а ты хочешь ещё добить меня своим проклятым колдовством?
Но Катлина повторяла только:
– Неле злая! Гансик, дорогой, приди ко мне!
В ночь на следующую среду опять явились оба чёрта. С субботы Неле спала у вдовы ван ден Гауте, под тем предлогом, что ей неудобно оставаться у Катлины, так как там живёт Уленшпигель, молодой человек.
Катлина приняла чёрного барина и его друга в keet – это пристройка, где помещается прачечная и большая печь. Здесь они угощались старым вином и копчёным языком, всегда готовыми к их услугам.
– Нам для одного важного дела нужны большие деньги, – сказал чёрный Катлине, – дай, что можешь.
Катлина хотела дать ему один флорин, но он пригрозил ей смертью, и они отстали от неё, лишь когда получили два червонца и семь денье.
– Больше не приходите в субботу, – сказала она им, – Уленшпигель знает этот день, он будет ждать с оружием и убьёт вас. А тогда умру и я.
– Мы придём во вторник, – ответили они.
В эту ночь Уленшпигель и Неле спали, не боясь чертей, так как решили, что те являются по субботам.
Катлина встала и заглянула в прачечную, не пожаловали ли её друзья.
Она горела от нетерпения. С тех пор как она увидела своего Гансика, её помешательство значительно ослабело. Ибо её безумие – так говорили – было любовным безумием.
Не дождавшись их, она была очень удручена. Услышав со стороны Слейса орлиный клёкот над полем, она пошла в этом направлении и шла по лугу вдоль плотины из хвороста, засыпанного землёй. И вот с другой стороны плотины слышит она разговор обоих своих чертей.
– Мне половина, – сказал один.
– Ничего не получишь, – ответил другой, – что Катлины, то всё моё.
Они страшно ссорились, и ругались, и спорили, кому из них достанутся и любовь и деньги Катлины и Неле. Испуганная Катлина не смела ни пикнуть, ни шевельнуться и вскоре услышала, как они подрались и как один сказал: