Она уже не вскрикивала: «Огонь! Пробейте дыру, выпустите душу!» – но в каком-то упоении, обращаясь к Неле, говорила:
– У меня муж, надо и тебе мужа. Красавец, с густой гривой волос. Любовь горячая, руки холодные, ноги холодные.
И Сооткин печально смотрела на нее, видя в этом новый признак безумия.
И Катлина продолжала:
– Трижды три девять – святое число. У кого ночью глаза светятся, как у кошки, только тот видит тайну.
Однажды вечером, слушая россказни Катлины, Сооткин сделала жест недоверия, но Катлина бормотала:
– Четыре и три под знаком Сатурна значит несчастье, под знаком Венеры – брак. Ледяные руки. Ледяные ноги. Сердце огненное.
– Не надо говорить об этом чернокнижье, – сказала Сооткин.
Услышав это, Катлина перекрестилась и ответила:
– Благословен серый рыцарь. Нужен жених для Неле; будет ей жених со шпагой, чёрный жених с светлым лицом.
– Да, конечно, – сказал Уленшпигель, – целое угощение из женихов, а подливу я сделаю своим ножом.
Увидев его ревность, Неле бросила на своего друга взгляд, полный счастья, и сказала:
– Не нужно мне женихов.
Катлина ответила:
– Вот придёт он в серой одежде, в новых сапожках и новых шпорах.
– Молитесь Богу за лишённую разума, – сказала Сооткин.
– Уленшпигель, – проговорила на это Катлина, – пойди принеси нам четыре литра «двойного», а я пока испеку heete-koeken. Это такие оладьи, которые пекут во Франции.
На вопрос Сооткин, почему она – как евреи – празднует субботу, Катлина ответила:
– Потому что тесто взошло.
Уленшпигель стоял, держа в руке кружку из английского олова, как раз подходящую по размерам.
– Что же делать, мать? – спросил он.
– Иди, – сказала Катлина.
Сооткин не хотела спорить, так как не она была хозяйкой в доме.
– Иди, сынок, – сказала она.
Уленшпигель сбегал в трактир и принёс четыре литра пива.
Запах оладий наполнил всю кухню, и все почувствовали голод, даже согбенная горем вдова.
Уленшпигель ел за троих. Катлина поставила ему большую кружку, заявив, что он, как единственный мужчина в доме и, стало быть, глава его, должен пить больше всех, а затем спеть.
И, говоря это, она насмешливо подмигнула; однако Уленшпигель выпил, но не пел. Взглянув на бледную и удручённую Сооткин, Неле заплакала. Одна Катлина была весела.
После ужина Сооткин с Уленшпигелем взобрались на чердак, где они спали; Катлина и Неле постлали свои постели в кухне.
К двум часам ночи Уленшпигель уже давно спал мёртвым сном, так как голова его отяжелела от пива. Сооткин, как и предыдущую ночь, лежала с открытыми глазами и молила Пресвятую Деву ниспослать ей сон, но Богородица не слышала её.
Вдруг с улицы донёсся орлиный клёкот, и из кухни ответили таким же криком. Затем с поля донеслись такие же крики, и Сооткин всё казалось, что из кухни отвечают тем же.
Она решила, что это ночные птицы, и не думала больше об этом. Вскоре с улицы послышалось конское ржание и топот копыт на мостовой; она высунулась из окошка чердака и увидела, что перед домом привязаны две оседланные лошади и, фыркая, щиплют траву. Вдруг внизу раздался женский крик и мужской голос, полный угрозы. Крики сменились ударами, потом снова крики, дверь громко хлопнула, и торопливые шаги пронеслись вверх по лестнице.
Уленшпигель храпел и не слышал ничего. Дверь чердака распахнулась, и вбежала Неле, почти голая; задыхаясь и рыдая, она стала заваливать входную дверь всем, чем могла: придвинула стол, стулья, старую жаровню; всё, что было под рукой, она притащила к двери.
Уже гасли последние звёзды и кричали петухи.
От шума, производимого Неле, Уленшпигель на миг проснулся, но перевернулся на другой бок и опять уснул. Тут Неле, рыдая, бросилась на шею Сооткин:
– Сооткин, зажги свечу, я боюсь.
Сооткин зажгла свечу и при её свете увидела, что рубашка девушки разорвана на плече и что лоб, щёки и шея её покрыты царапинами, точно чьи-то ногти прошли по ней.
– Неле, – спросила Сооткин, целуя её, – кто это тебя так изранил?
– Не отправь нас на костёр, Сооткин, – дрожа всем телом и всхлипывая, говорила девушка.
Между тем проснулся Уленшпигель и щурил глаза от света свечи.
– Кто там внизу? – спросила Сооткин.
– Молчи, – ответила Неле, – это тот, кого она мне прочит в мужья.
Снова донёсся снизу крик Катлины, и Сооткин и Неле задрожали.
– Он бьёт её. Он бьёт её из-за меня! – вскрикнула Неле.
– Кто здесь? – заорал Уленшпигель, вскочив с постели. Протерев глаза, он стал метаться по комнате, пока не схватил стоящую в углу кочергу.
– Там никого нет, никого, – удерживала его Неле, – не ходи туда, Уленшпигель!
Однако он, не слушая её, бросился к двери, разбросал столы, стулья и жаровни. Неле и Сооткин, несмотря на ужасные крики Катлины, раздававшиеся внизу, удерживали его одна за плечо, другая за ногу.
– Не ходи туда, Уленшпигель, там черти.
– Да, конечно, – отвечал он, – Нелины чёртовы женихи: вот я их повенчаю с кочергой! Будет свадьба железа с мясом! Пустите меня.
Но они не отпускали его и оказались сильнее, так как схватились за перила. Он всё-таки стащил их по двум-трём ступенькам; от ужаса, охватившего их при мысли, что черти так близко от них, они выпустили его, и он, точно снежная лавина, свергающаяся с горы, громадными прыжками слетел с лестницы, вбежал в кухню и нашёл здесь одну Катлину. Бледная и истомлённая, она лежала в предрассветных сумерках и приговаривала: «Гансик, зачем ты меня покинул? Я же не виновата, что Неле злая».