Легенда о Тиле Уленшпигеле и Ламме Гудзаке, их при - Страница 85

И Уленшпигель запел:

Slaet on den trommele van dirre dom deyne,
Slaet on den trommele van dirre doum, doum,
Бей, барабан, van dirre dom deyne,
Бей, барабан войны!
Вырви у герцога Альбы кишки
И хлещи по морде его кишками!
Slaet on den trommele, бей, барабан!
Будь герцог проклят! Убийце – смерть!
Кинь его псам! Смерть палачу! Да здравствуют гёзы!
За язык повесь и за правую руку его:
Языком тем на казнь он людей посылал,
Той рукой приговоры смерти скреплял…
Slaet on den trommele.
Бей, барабан войны! Да здравствуют гёзы!
С трупами жертв живьём заприте герцога вы:
Пусть задохнется он от смрада,
Пусть околеет от чумы!
Бей, барабан! Да здравствуют гёзы!
Христос! Воззри на воинов твоих:
На плаху, на костёр они пойдут
За правду, за твоё святое слово.
Освободят они родимый край!..
Slaet on den trommele van dirre dom deyne.
Бей, барабан войны! Да здравствуют гёзы!

И все чокались, восклицая:

– Да здравствуют гёзы!

И Уленшпигель пил из вызолоченного монашьего кубка и гордо смотрел на мужественные лица «диких гёзов».

– Дикие! – говорил он. – Вы волки, тигры, львы. Пожрите же собак кровавого короля!

– Да здравствуют гёзы! – восклицали они и повторяли его припев:

Slaet op den trommele van dirre dom deyne,
Slaet op den trommele van dirre doum, doum:
Бей, барабан! Да здравствуют гёзы!

VI

Уленшпигель вербовал в Ипре солдат для принца: скрываясь от преследования герцогских сыщиков, он поступил на службу причетником к приору аббатства Св. Мартина. Товарищем его по службе был звонарь по имени Помпилиус Нюман, здоровенный парень, но трусишка, ночью принимавший свою тень за чёрта, а рубашку за привидение.

Приор был толст и упитан, как пулярка, выкормленная для вертела. Уленшпигель скоро заметил, на каких лугах паслось его преподобие, копя свой жирок. Он узнал от звонаря, а потом увидел своими глазами, что приор завтракал в девять часов утра, обедал в четыре. До половины девятого он спал, потом перед едой отправлялся в церковь посмотреть, каков кружечный сбор в пользу бедных. Половину сбора он пересыпал в свой кошель. В девять часов он закусывал: съедал тарелку молочного супа, половину бараньей ноги, пирог из цапли и выпивал пять рюмок брюссельского вина. В десять часов он высасывал несколько слив, орошая их орлеанским вином, моля при этом Господа Бога не дать ему впасть в чревоугодие. В полдень для препровождения времени он обгрызал какую-нибудь птичью гузку, присоединяя к ней и крылышко. В час он начинал думать о своём обеде и сообразно с этим выливал в себя добрый стакан испанского вина. Затем он ложился в постель и дремал минутку для отдохновения.

Проснувшись, он начинал, для возбуждения аппетита, с солёной лососины, к которой присоединялась большая кружка антверпенского dobbel-knol. Затем он переходил в кухню и располагался здесь перед очагом, где весело трещали дрова. Внимательно следил он за тем, как здесь жарится для монахов аббатства телячья вырезка или подрумянивается на вертеле ошпаренный поросёнок, который казался ему много предпочтительнее ломтя сухого хлеба. Но настоящий аппетит ещё не назревал вполне, и приор рассматривал хитрую механику вертела, который как бы чудом вращался сам собой. Это было создание Питера ван Стинкисте, кузнеца, жившего в Кортрейском кастелянстве. Приор заплатил ему за этот вертел пятнадцать парижских ливров.

Затем он опять ложился в постель, вытягивался там от усталости, в два пробуждался, проглатывал немножко свиного студня, запивая его бургонским, которое он покупал по двести сорок флоринов за бочку. В три часа он съедал цыплёнка в мадере, которого запивал двумя стаканами мальвазии по семнадцати флоринов бочонок. В половине четвёртого он лакомился вареньем, запивая его мёдом. От этого он становился бодрым духом, охватывал руками колено и погружался в спокойную задумчивость до четырёх часов.

В четыре наступало время обеда, и в этот сладостный час его часто навещал священник церкви Святого Иоанна. Не раз бились они об заклад, кто из них больше съест рыбы, дичи, птицы, мяса. Тот, кто отставал, должен был угостить победителя мясом, поджаренным на угольях, с четырьмя соусами, семью гарнирами из зелени и подогретым вином трёх лучших марок.

Так пили они и ели, ведя беседу о еретиках, причём пребывали в полном согласии, что, сколько их ни перебить, всё будет мало. И никогда не возникало между ними ни малейшего спора, кроме того случая, когда им приходилось препираться о тридцати девяти способах, коими изготовляется добрый пивной суп.

Затем они склоняли свои достопочтенные головы на преподобные пуза и храпели. Случалось, кто-нибудь из них открывал на мгновение глаза и бормотал при этом, что жизнь на этом свете – прекрасная вещь и что люди неимущие напрасно жалуются на неё.

При этом святом муже состоял причетником Уленшпигель. Он отлично прислуживал ему при мессе, всегда пополняя чашу трижды: два раза для себя и раз для приора. И звонарь Помпилиус Нюман помогал ему при этом.

Видя цветущее здоровье, красные щёки и толстое брюшко Нюмана, Уленшпигель задал ему вопрос, здесь ли, на службе у приора, он накопил столь завидные достоинства.

– Конечно, сын мой, – ответил Помпилиус. – Закрой только дверь, чтобы нас никто не слышал.

Он шёпотом рассказал ему:

– Ты ведь знаешь, как нежно наш господин приор любит всякие вина и пиво, всякое мясо и птицу. Он запирает мясо в кладовке, вино в погребе и всегда носит ключи в кармане. И когда спит, не отнимает рук от них. Ночью, когда он уснёт, я пробираюсь к нему, – не без опаски, – снимаю ключи с его брюшка, потом кладу назад. Не без опаски: ибо, сын мой, если он узнает о моём преступлении, он меня сварит живьём.