– Привести этих двух блошек пред мои глаза!
И их оторвали друг от друга, и каждая из разлучниц, цветочных фей, пыталась разлучить Уленшпигеля с соперницей и шептала ему:
– Тиль, разве ты не готов умереть ради меня!
– Сейчас и умру, – отвечал Уленшпигель.
А древесные карлы, несшие Неле, говорили:
– Почему ты не дух, как мы, – ты бы стала нашей.
– Потерпите, – отвечала Неле.
Так приблизились они к престолу и, увидя золотую секиру и железную корону, затрепетали всем телом.
И царь обратился к ним:
– Зачем явились вы сюда, ничтожные?
Они не отвечали.
– Я знаю тебя, ведьмино отродье, – сказал царь, – и тебя, порождение угольщика. Но так как вы проникли в эту мастерскую природы с помощью чародейства, то почему заткнуты ваши пасти, точно у каплунов, объевшихся хлебным мякишем?
Неле задрожала, увидев страшное чудовище; но к Уленшпигелю вернулось его мужественное спокойствие, и он ответил:
– Пепел Клааса стучит в моё сердце. Смерть властвует над Фландрией и во имя папы косит сильнейших мужчин и прекраснейших девушек. Права Фландрии попраны, её вольности отобраны, голод грызёт её; её ткачи и суконщики покинули её и ищут свободного труда на чужбине. Если ей не придут на помощь, она погибнет. Ваши величества! Я, маленький бедняк, рождённый на этот свет, как всякий другой, жил, как мог, темно и нечисто, не зная ни добродетели, ни истины, недостойный милости ни человеческой, ни Божеской, Но Сооткин, мать моя, умерла от горя и пыток, Клаас, мой отец, умер страшной смертью на костре; я хотел отомстить за них и однажды уж попытался это сделать. Я хотел также видеть более счастливой эту бедную землю, усеянную их костями, и просил Господа о гибели их убийц, но он не услышал меня. Усталый от жалоб, я прибег к тёмным заклинаниям Катлины, я и моя подруга в трепете лежим у подножия престола и молим о спасении этой страны.
Царь и царица вместе ответили:
Средь развалин, в огне
И мечом на войне –
Ищи Семерых!
Там, где смерть, боль и страх,
И в крови, и в слезах –
Найди Семерых!
Безобразны, злы, ужасны
Семь бичей земли несчастной.
Жги Семерых!
Слушай, жди и примечай.
Рад ты, жалкий? Отвечай!
Ищи Семерых!
И все духи подхватили хором:
Когда север лобзаньем
Коснётся запада –
Бедствиям наступит конец…
Ищи Семерых
И заветный Пояс их!
Слушай, жди и примечай.
Возлюби Семерых
И заветный Пояс их!
– Но, ваше величество, и вы, господа духи, – сказал Уленшпигель, – я ведь не понимаю вашего языка. Вы, видно, смеётесь надо мной.
Но те, не слушая его, отвечали:
Когда север лобзаньем
Коснётся запада –
Бедствиям наступит конец…
Возлюби Семерых
И заветный Пояс их!
И они пели с такой могучей, громозвучной, согласной силой, что задрожала земля и сотряслось небо. И птицы свистели, совы завывали, воробьи пищали от страха, с клёкотом метались в тревоге орлы.
И звери земли – львы, змеи, медведи, олени, лани, волки, собаки и кошки – ревели, выли, рычали, визжали, свистели, лаяли, мяукали.
А духи пели:
Слушай, жди и примечай!
Возлюби Семерых
И заветный Пояс их!
Запели петухи, и все духи растаяли в тумане, кроме злого гнома, владыки подземных руд, который схватил Неле и Уленшпигеля и немилосердно швырнул их в бездну.
И они очнулись, лёжа друг подле друга, точно после сна, и вздрагивали от прохладного утреннего ветерка.
И Уленшпигель смотрел на прелестное тело Неле, позлащённое пурпурным отблеском восходящего солнца.
Ранним сентябрьским утром, захватив свою палку, три флорина, полученных на дорогу от Катлины, кусок свиной печёнки и краюху хлеба, вышел в путь Уленшпигель по направлению к Антверпену искать Семерых. Неле ещё спала.
По пути увязалась за ним собака, почуявшая печёнку, и ни за что не хотела отстать от него. Уленшпигель прогонял её, но, видя, что она упорно бежит за ним, он обратился к ней:
– Собачка милая, нехорошо ты это выдумала – покинуть свой дом, где ждут тебя добрые яства, отличные объедки и мозговые косточки, чтобы искать приключений с неведомым странником, у которого подчас и корешков не будет, чтобы накормить тебя. Послушайся меня, глупая собачка, и вернись к своему хозяину. Беги от дождя, снега, града, пыльного ветра, тумана, гололедицы и прочих сомнительных закусок, выпадающих на долю путника. Сиди спокойно у домашнего очага, грейся, свернувшись клубочком, у весёлого огонька. А я пойду один моим путём, по грязи и пыли, по холоду и жаре, сегодня в пекле, завтра в морозе, в пятницу сытый, в воскресенье голодный. Вернись туда, откуда пришла, – это будет самое разумное с твоей стороны, о неопытная собачка!
Но пёсик будто не слышал Уленшпигеля. Он вертел хвостом, прыгал, ластился и лаял от жадности. Уленшпигель думал, что всё это выражает дружбу, но он забыл о печёнке, лежавшей в его сумке.
Так шли они с собакой.
Пройдя около мили, вдруг увидели они на дороге бричку; запряжённый в неё осёл стоял, понурив голову. На откосе у дороги сидел между двух кустиков чертополоха толстяк, обгладывавший баранью ногу, которую он держал в одной руке; в другой он держал бутылку, из которой тянул что-то; в промежутках между едой и питьём он стонал или всхлипывал.
Уленшпигель остановился, собака тоже. Почуяв запах бараньей ноги и печёнки, она бросилась вверх по откосу, присела подле толстяка и стала теребить его за куртку, требуя своей части угощения, но тот оттолкнул её локтем и с жалобными стенаниями поднял вверх свою баранину. Изголодавшаяся собака подвывала ему. Осёл, запряжённый в бричку и потому напрасно тянувшийся к колючкам, обозлился и заревел.