В Дуэ они, правда, не повесили in effigie ректора университета, равным образом обыспанившегося, но на кораблях гёзов можно было видеть повешенные куклы, на груди которых значились имена монахов, аббатов, прелатов, тысячи восьмисот богатых женщин и девушек из Малинского монастыря, которые своими пожертвованиями поддерживали, золотили, наряжали палачей родины.
И на этих куклах, позорище предателей, значились имена маркиза д’Арро, коменданта крепости Филиппвилля, бессмысленно расточавшего съестные и военные припасы, чтобы, под предлогом недостатка их, сдать крепость неприятелю; имя Бельвера, который сдал Лимбург, когда город мог ещё держаться восемь месяцев; имена председателя высшего совета Фландрии, членов магистрата Брюгге, магистрата Малина, сохраняющего свой город для дон Хуана; членов гельдернской счётной палаты, закрытой за измену, членов брабантского высшего совета, канцелярии герцогского тайного и финансового совета, коменданта и бургомистра Менэна и злоумышленных соседей провинции Артуа, позволивших беспрепятственно пройти двум тысячам французов, которые шли грабить страну.
– Увы! – говорили горожане. – Вот герцог Анжуйский засел в нашей стране. Хочет быть нашим королём. Видели вы, как он вступал в Монс, маленький, толстобёдрый, длинноносый, желтолицый, криворотый? Это важный принц, возлюбивший необычайные виды любви; чтобы соединить в его имени нежную женственность и мужественную мощь, его называют «её высочество» господин герцог Анжуйский.
Уленшпигель был в задумчивом настроении. И он пел:
Сияет солнце, небо голубеет…
Покройте трауром знамёна!
Траур на рукояти шпаг!
Долой украшенья,
Зеркала занавесьте!
Я спою вам песню о Смерти,
О предателях песнь моя.
Наступили они пятою
На грудь свободных, гордых стран:
На Фландрию, Брабант и Геннегау,
Антверпен, Артуа и Люксембург.
Дворяне и попы – вот кто нас предал:
Толкает на измену их корысть…
О предателях я пою.
Когда страну опустошает враг,
Когда испанцы уже в Антверпен входят –
Попы, прелаты, офицеры,
В расшитых золотом одеждах
И с рожами, лоснящимися от вина,
По улицам Антверпена идут,
Бесстыдно город покидая…
По их вине опять восторжествует
Для дел кровавых инквизиция,
И Тительманы новые опять
За ересь будут и пытать и мучить
Глухонемых…
О предателях я пою.
Вы подписали «компромисс»,
О трусы подлые!
Проклятье вашим именам навеки!
Час битвы наступил. Где ж вы теперь?!
Вы за испанцами
Летите, словно во́роны…
Бей, погребальный барабан!
Страна Бельгийская, тебя осудит
Грядущее: с оружием в руках
Ты отдалась врагу на разграбленье.
О, не спеши, грядущее! Ты видишь:
Предатели орудуют везде.
Их было двадцать, нынче – тысяча;
Их главари все должности в стране
Своим пособникам пораздавали.
Народное сопротивленье
Решили подорвать они,
Раздор и леность поощряя –
Испытанный предателей прием.
Оденьте в траур зеркала!
Траур на рукояти шпаг!
О предателях песня эта.
Порой бунтовщиками объявляют
Они испанцев или «недовольных»
И запрещают помогать
Им хлебом, порохом
Или приют давая;
Но если схватят их, чтобы повесить –
Да, чтоб повесить! –
На волю выпускают их тотчас.
«Вставай!» – так говорят брюссельцы,
«Вставай!» – так в Генте говорят,
Так говорит народ и в Бельгии.
Несчастные! хотят вас раздавить
Меж королём и папой:
Уж собирает он крестовый
На нашу Фландрию поход.
Наёмники, стекаются они
На запах крови:
Своры жадных псов,
Гиен и змей…
Они прожорливы, их мучит жажда…
О, бедная моя отчизна,
На разоренье обрекли тебя, на смерть!..
Любимцу папы, Александру,
Сюда дорогу указал
Не дон Хуан Австрийский, нет –
Но те, которых осыпа́ла
Деньгами, почестями ты,
Кто наших жён, детей и дочерей
Духовными отцами были!
Они тебя повергли в прах,
И к горлу твоему Испанец
Уже приставил нож…
Бесстыдно над тобой глумясь,
Они Оранскому в Брюсселе
Устроили торжественную встречу…
Когда сверкали над каналом,
С весёлым треском рассыпаясь,
Потешных тысячи огней
И в пышном, праздничном убранстве
Суда теснились на воде, –
О Бельгия, здесь гнусно разыграли
Историю Иосифа, что продан
Был в рабство братьями родными.
Видя, что ему не мешают болтать, монах стал задирать нос. И матросы и солдаты, чтобы подстрекнуть его к разглагольствованиям, начинали хулить католических святых и обряды римской церкви.
Он приходил в ярость и изрыгал на них бездну ругательств.
– Да, – кричал он, – да, вот я попал в гёзский вертеп! Да, вот где они, эти проклятые вампиры нашей страны! Да! И после этого смеют ещё говорить, что инквизитор святой муж, жёг их слишком много! Нет, немало ещё осталось этих поганых червей. Да, на этих прекрасных и смелых кораблях нашего короля и государя, прежде таких чистых, таких вылощенных, теперь сплошь червоточина, да, гёзская, смердящая червоточина, – и ваш горлодёр-капитан, и повар с его богохульным пузом, и все вы с вашими еретическими полумесяцами. Когда его высочество король задаст артиллерийскую мойку всем судам своим, то по малой мере тысяч на сто флоринов придётся истратить пороха и ядер, чтобы разметать эту грязную, смердящую заразу. Да, вы все рождены на ложе госпожи Люцифер, осуждённой на сожительство с сатаной среди червивых стен, под червивыми завесами, на червивой подстилке. Да, и вот здесь-то, в этом смрадном соединении, они и произвели на свет гёзов. Да, и я плюю на вас.
В ответ на эти речи гёзы сказали: