Легенда о Тиле Уленшпигеле и Ламме Гудзаке, их при - Страница 155

155

– Что? – закричал Ламме, толкая его. – Как ты смеешь, гнусная монашеская образина, сравнивать твой тунеядский, лентяйский, бесполезный монастырский жир с жиром фламандца, честно накопленным в трудах, испытаниях и сражениях. Беги, или я тебя пришпорю носком, как собаку.

Но монах не мог бежать и задыхался, да и Ламме тоже. И так они добрались до корабля.

XXI

Взяв Раммекенс, Гертруйденбург, Алькмаар, гёзы возвратились во Флиссинген. Выздоровевшая Неле ожидала Уленшпигеля в порту.

– Тиль, – говорила она, увидев его, – Тиль, дорогой мой, ты не ранен?

В ответ Уленшпигель запел:

«Жить» начертал на знамени я –
Жить под солнцем, всё побеждая!
Кожа – вот первая броня,
Из стали броня вторая.

– Ох, – стонал Ламме, волоча ногу, – пули, гранаты, пушечные ядра дождём сыплются вокруг него, а он чувствует только ветер. Ты, видно, дух, Уленшпигель; и ты, Неле, тоже, ибо, как на вас посмотришь, вы всегда такие юные и лёгкие.

– Почему ты волочишь ногу? – спросила Неле.

– А потому, что я не дух и никогда не буду духом, – вот и получил топором в бедро… ах, какие белые и полные бёдра были у моей жены! Смотри, кровь льётся. Ох, горе! Почему некому здесь ухаживать за мной?

– На что тебе жена, изменившая обету? – сказала, рассердившись, Неле.

– Не говори дурно о ней, – сказал Ламме.

– На, вот тебе бальзам, – сказала Неле, – я берегла его для Уленшпигеля: приложи к ране.

Перевязав свою рану, Ламме повеселел, так как от бальзама исчезла мучительная боль; и они поднялись втроём на корабль.

– Кто это такой? – спросила Неле, увидев монаха, ходившего по палубе со связанными руками. – Я его где-то видела и как будто узнаю.

– Его цена – сто флоринов выкупа, – ответил Ламме.

XXII

В этот день флот пировал. Несмотря на резкий декабрьский ветер, несмотря на снег и дождь, все гёзы флота были на палубе. Серебряные полумесяцы тускло светились на зеландских шляпах. И Уленшпигель пел:

Лейден свободен, из Нидерландов кровавый герцог бежит.
Громче звоните, колокола!
Пусть перезвон весёлый по воздуху льётся,
Пусть ему вторит бутылок и кружек звон!
От побоев шкуру спасая, пёс
Хвост поджимает
И глазом, залитым кровью,
На побивших косится…
Пастью разодранной тяжко дыша,
Он дрожит от бессильного гнева…
Из Нидерландов герцог бежал!..
Звените, бутылки и кружки! Да здравствуют гёзы!
Пес бы рад укусить хоть себя, только нечем:
Все повышибли зубы ему…
Морду понуря, он вспоминает
Дни убийств, дни разгула…
Из Нидерландов герцог кровавый бежал…
Бей, барабан победы!
Бей, барабан войны!
Да здравствуют гёзы!
«Я продам тебе душу! – кричит он чёрту, –
Пёсью душу мою – за час один власти!»
«А на что мне душа твоя? – чёрт отвечает, –
Толку в ней, что в сухой селёдке!»
Псу пришлось удирать – не по зубам
Оказался кусочек лакомый!
Он бежал от нас, герцог кровавый…
Да здравствуют гёзы!
Собачонки-дворняги – хромые, паршивые, жалкие, –
Что живут или дохнут в грязи, на свалке зловонной,
Поднимают друг за дружкой нынче лапу
На того, кто убивал, убийством тешась…
Да здравствуют гёзы!
Ни друзей, ни женщин он не любил,
Ни смеха, ни солнца, ни государя.
Он любил только Смерть, невесту свою,
А она, в залог обрученья,
Перешибла лапы ему –
Невредимых Смерть ненавидит…
Так бей веселей, барабан!
Да здравствуют гёзы!
Псы-дворняги бездомные –
Хромые, паршивые, грязные –
Лапу снова свою поднимают,
Влагой жарко-солёной его обдают…
А за ними овчарки и гончие,
Псы из Венгрии, из Брабанта,
Из Намюра, из Люксембурга…
Да здравствуют гёзы!
И унылый, морда в пене,
Пёс к хозяину поплёлся издыхать…
Дал пинка ему хозяин:
Дескать, что кусался мало?..
Он в аду венчается со Смертью.
Называет Смерть его «Мой герцог»,
«Инквизиция моя» – зовёт он Смерть.
Да здравствуют гёзы!
Громче звоните в колокола!
Пусть перезвон их, ликуя, к небу несётся,
Пусть ему вторит бутылок и кружек звон!
Да здравствуют гёзы!

Книга пятая

I

Монах, взятый Ламме, увидев, что гёзы совсем не собираются его убивать, а только хотят получить выкуп, начал задирать нос.

– Смотри, пожалуйста, – говорил он, расхаживая и яростно мотая головой, – смотри, в какую бездну подлых, чёрных, поганых гнусностей попал я, ступив ногой в эту лохань. Если бы Господь не помазал меня…

– Собачьим салом? – спрашивали гёзы.

– Сами вы собаки! – отвечал монах, продолжая свои разглагольствования. – Да, паршивые, бродячие, вонючие, дохлые собаки, сбежавшие с тучного пути нашей матери, святой римско-католической церкви, чтобы побежать по тощим тропинкам вашей ободранки – реформатской церкви. Да, если бы я не сидел здесь, на этой деревяшке, в этом корыте, Господь давным-давно уже поглотил бы в глубочайших безднах морских вместе с вами всё ваше проклятое вооружение, ваши бесовы пушки, вашего горлодёра-капитана, ваши богохульные полумесяцы – да! – всё это было бы в глубинах глубин царства сатаны, где вы не будете гореть в огне, о, нет, – а мёрзнуть, дрожать, издыхать от холода в течение всей долгой, долгой вечности. Да! И Господь с небес угасит вашу безбожную ненависть к кротчайшей матери нашей, римско-католической церкви, к святым угодникам, к их преосвященствам господам епископам и к благословенным указам, столь мягкосердечно и здравомысленно составленным, да! И я с высот райских увидел бы вас замёрзшими, синими, как свёкла, или белыми от холода, как репа. 'Т sy! 't sy! 't sy! Так да будет, да будет, да будет!

155