Легенда о Тиле Уленшпигеле и Ламме Гудзаке, их при - Страница 129

К оглавлению

129

– Пододвиньте его к огню, – сказал судья.

Палач исполнил приказание.

– А где твои деньги? – спросил судья.

– Этого король не узнает, – ответил рыбник.

– Жгите его свечами, – сказал судья, – ещё ближе к огню, вот так.

Палач исполнил приказание, и рыбник закричал:

– Я ничего не скажу! Я и так уже сказал слишком много: вы сожжёте меня. Я не колдун, зачем вы пододвигаете меня к огню? Мои ноги истекают кровью от ожогов. Я ничего не скажу. Зачем ещё ближе? Кровь течёт, говорю вам, сапоги из раскалённого железа. Моё золото! Ну, да, это мой единственный друг на этом свете… отодвиньте от огня… оно лежит в моём погребе в Рамскапеле в ящике… оставьте его мне. Смилуйтесь и пощадите, господа судьи; проклятый палач, убери свечи… Он жжёт ещё сильнее! Оно в ящике, в двойном дне, завернуто в войлок, чтобы не слышно было звяканья, если двинуть сундук. Ну, вот теперь я всё сказал. Отодвиньте меня!

Когда его отодвинули от огня, он злобно засмеялся.

Судья спросил его, чему он смеётся.

– Стало легче, когда отодвинули, – сказал он.

Судья спросил:

– А не просил тебя никто показать твою вафельницу с зубьями?

– У других такие же, – ответил рыбник, – только в моей дырочки, в которые я ввинчивал железные зубья. Мужики предпочитают мои вафли прочим. Они называют их waefels met brabandsche knoppen – вафли с брабантскими пуговичками. Потому что, когда зубьев нет, от их дырочек выдавливаются в вафлях пупышки вроде пуговичек.

– Когда нападал ты на свои бедные жертвы? – спросил судья.

– Днём и ночью. Днём я бродил по дюнам и большим дорогам, нося с собой моё орудие, высматривал, особенно по субботам, когда в Брюгге большой базар. Если проходил мимо меня крестьянин мрачный, я его не трогал: я знал, что его печаль означает отлив в его кошельке. Если же он шёл весело, я следовал за ним и, неожиданно набросившись, прокусывал ему затылок и отбирал у него кошелёк. И так я делал не только на дюнах, но и на равнине по тропинкам и дорогам.

Судья сказал тогда:

– Покайся и молись Господу Богу.

Но рыбник богохульствовал:

– Господь Бог хотел, чтоб я был такой, как я есть. Я делал всё против моей воли, воля природы меня подбивала. Вы, злые тигры, несправедливо наказываете меня. Не жгите меня… Я всё делал против воли. Сжальтесь, я бедный старик. Я умру от моих ран. Не жгите меня.

Затем его отвели под «липу правосудия», чтобы выслушать приговор перед народом.

И он был присуждён, как злодей, убийца, грабитель и богохульник, к тому, что язык его будет прободён раскалённым железом, правая рука отрублена, а сам он изжарен на медленном огне. И казнь произойдёт перед воротами ратуши.

И Тория кричала:

– Вот правосудие! Вот расплата!

И народ кричал:

– Lang leven de Heeren van de wet! – Да здравствуют господа судьи!

Затем осуждённый был отведён в тюрьму и получил здесь мясо и вино. Тут он повеселел и сказал, что в жизни не ел и не пил ничего такого вкусного и что король, его наследник, может угостить его таким обедом.

И он горько смеялся.

На другой день, едва забрезжил рассвет, его повели на казнь. Увидев у костра Уленшпигеля, он указал на него пальцем и закричал:

– Вот этот – убийца старика, он тоже подлежит казни! Десять лет тому назад он в Дамме бросил меня в канал за то, что я донёс на его отца. Но это была моя верная служба его католическому величеству.

С колокольни собора Богоматери нёсся погребальный перезвон.

– И по тебе этот звон, – кричал рыбник Уленшпигелю, – и тебя повесят, потому что ты убийца!

– Рыбник лжёт, – кричал весь народ, – лжёт он, подлый злодей!

И Тория, как безумная, бросала в него камнями, поранила ему лоб и кричала:

– Если бы он утопил тебя, то ты бы не жил больше и не загрыз бы мою бедную девочку, как проклятый кровопийца.

Уленшпигель не сказал ни слова.

– Разве кто-нибудь видел, как он бросал рыбника в канал? – спросил Ламме.

Уленшпигель молчал, а народ кричал:

– Нет, нет, он лжёт, этот злодей!

– Я не лгу! – кричал рыбник. – Он бросил меня в канал, когда я молил его пощадить меня, и я едва выбрался оттуда, уцепившись за челнок, привязанный к берегу. Я промок насквозь и весь дрожал, так что едва добрался до своего мрачного жилища. Там я лежал в горячке, никто за мной не ходил, и я чуть не умер.

– Врёшь, – сказал Ламме, – никто этого не видел.

– Никто, никто этого не видел! – кричала Тория. – В огонь злодея! Ему перед смертью нужна ещё одна невинная жертва. Пусть платит! Он врёт! Если ты и сделал это, не сознавайся, Уленшпигель! У него нет свидетелей. На медленном огне, под клещами он за всё заплатит.

– Ты покушался на его жизнь? – спросил судья Уленшпигеля.

Уленшпигель ответил:

– Я бросил в воду предателя, убийцу Клааса. Пепел отца стучал в моё сердце.

– Он сознался! – закричал рыбник. – Он тоже умрёт. Где виселица? Хочу взглянуть на неё. Где палач с мечом? И по тебе звонят колокола, мерзавец ты, убийца старика.

Уленшпигель сказал:

– Я бросил тебя в воду, чтобы убить тебя: пепел стучал в моё сердце.

Женщины из толпы говорили:

– Зачем ты сознаёшься, Уленшпигель? Никто не видел. Теперь ты умрёшь.

И рыбник хохотал, подпрыгивая от злорадства, и потрясал связанными руками, прикрытыми окровавленным бельём.

– Он умрёт, мерзавец, – говорил он, – он пойдёт с земли в ад с верёвкой на шее, как вор или бродяга. Он умрёт: Бог правду видит.

– Нет, он не умрёт, – сказал судья. – По истечении десяти лет убийство во Фландрии не наказуемо. Уленшпигель совершил преступление, но по сыновней любви: Уленшпигель не подлежит за это наказанию.

129