Легенда о Тиле Уленшпигеле и Ламме Гудзаке, их при - Страница 113

113

Вдруг раздался громкий стук колёс и дребезжание повозки, спускающейся по дороге.

– Остановить! – крикнул Спелле.

Когда повозка приблизилась к ним, Спелле с помощниками бросились и схватили осла за морду.

– Повозка пуста, – сказал один из сыщиков.

– Болван, – возразил Спелле, – с каких это пор пустые повозки сами шатаются ночью по дорогам. Кто-нибудь, наверное, спрятался в ней. Зажгите фонари. Да поднимите выше, я ничего не вижу.

Фонари были зажжены, и Спелле со своим фонарём полез на повозку. Но, едва заглянув в неё, он издал страшный крик и упал назад со стоном.

– Михиелькин, Михиелькин! Помилуй, Господи Иисусе!

И из глубины повозки показался человек, весь в белом, как пирожник, держа в руках две окровавленные ноги.

И Питер де Роозе, увидев при свете фонарей этого человека, тоже закричал, и сыщики вместе с ним:

– Михиелькин! Мёртвый Михиелькин! Помилуй нас, Господи!

На шум сбежались все бывшие в засаде, чтобы рассмотреть, что там делается, и с ужасом смотрели на этот поразительно похожий образ их покойного друга Михиелькина.

Призрак размахивал окровавленными ногами, лицо его было то самое круглое, полное лицо Михиелькина, но мертвенно-бледное, грозное, жёлто-зелёное и у подбородка разъеденное червями.

Всё размахивая кровавыми ногами, призрак обратился к стонущему Спелле, лежавшему на спине:

– Спелле! Профос Спелле! Очнись!

Но Спелле был неподвижен.

– Спелле! – повторил призрак, – профос Спелле! Очнись, или я стащу тебя в пасть адскую.

Спелле поднялся; его волосы от ужаса стояли дыбом, и он жалобно молил:

– Михиелькин! Михиелькин! Помилуй меня!

Между тем собрались горожане; но Спелле видел перед собой только фонари, которые он, как сам рассказал потом, принял за глаза дьяволов.

– Спелле! – сказал призрак Михиелькина. – Готов ты к смерти?

– Нет, – кричал профос, – нет, господин Михиелькин, я не готов к смерти; я не хочу предстать пред Господом, пока душа моя черна от прегрешений.

– Узнаёшь ты меня? – спросил призрак.

– Поддержи меня, Господи! Да, я узнаю вас. Вы дух Михиелькина, пирожника, умершего невинно в своей постели от последствий пытки, и эти две кровавые ноги – те самые, к которым я приказал привесить по пятидесяти фунтов к каждой. Ах, Михиелькин, простите меня, этот Питер де Роозе такой соблазнитель; он обещал мне, и я в самом деле от него получил пятьдесят флоринов за то, что вы будете внесены в список.

– Ты хочешь покаяться? – спросил призрак.

– Да, господин, я во всём сознаюсь, во всём покаюсь и принесу повинную. Но, ради бога, удалите раньше чертей, которые хотят проглотить меня. Я всё скажу. Уберите эти горящие глаза! Я то же проделал в Турне с пятью горожанами, в Брюгге с четырьмя. Я теперь не помню их имён, но, если вы потребуете, я назову их. И в других местах я также грешил, и по вине моей шестьдесят девять невинных человек лежат в могиле. Господин Михиелькин, королю нужны деньги – так мне сказали. Но и мне они тоже нужны. Часть их закопана в Генте в погребе у старухи Гровельс, моей настоящей матери. Я всё сказал, всё. Молю о милости и прощении! Уберите чертей! Господи Боже, Пресвятая Дева, Христос-Спаситель, вступитесь за меня! Уберите эти адские огни, я всё продам, всё раздам бедным и покаюсь.

Увидев, что толпа горожан готова поддержать его, Уленшпигель спрыгнул с повозки, схватил Спелле за горло и хотел задушить его.

Но тут вмешался священник.

– Оставь его, – сказал он, – пусть лучше умрёт на виселице, чем от руки привидения.

– Что же вы хотите с ним сделать? – спросил Уленшпигель.

– Принести жалобу герцогу, и его повесят, – ответил священник. – Но кто ты такой?

– Я в маске Михиелькина бедная фламандская лисичка, которая из страха пред испанскими охотниками снова скроется в своей норе.

Между тем Питер де Роозе убежал со всех ног.

И Спелле был повешен, а имущество его конфисковано.

И наследство получил король.

XXXIII

На другой день Уленшпигель шёл вдоль светлой речки Лей по направлению к Кортрейку.

Ламме со стенаниями тащился за ним.

– Что ты всё стонешь, тряпичная ты душа, о твоей жене, которая украсила тебя рогами? – сказал ему Уленшпигель.

– Сын мой, она всегда была мне верна и любила меня как должно, а уж я её любил без меры, о Господи Иисусе. И вдруг однажды она отправилась в Брюгге и вернулась оттуда другая. С тех пор на все мои просьбы о любви она отвечала:

«Я должна жить с тобой только как друг, не иначе».

Я затосковал в сердце моём и говорю ей:

«Радость моя, дорогая моя, Господь Бог соединил нас браком. Разве я не делал для тебя всего, что ты хочешь? Не одевался ли я не раз в камзол из чёрного рядна и в плащ из дерюги, лишь бы наряжать тебя – вопреки королевским указам – в шёлк и парчу? Дорогая моя, неужто ты уж никогда не будешь любить меня?»

«Я люблю тебя так, – отвечала она, – как указано Господом Богом и законами, святыми заповедями и покаянными канонами. И всё же отныне я буду тебе лишь добродетельной спутницей».

«Что мне в твоей добродетели, – отвечал я, – мне ты нужна, ты моя жена, а не твоя добродетель».

Тут она покачала головой и сказала:

«Я знаю, ты добрый. Ты был у нас поваром, чтобы не допустить меня к стряпне. Ты гладил наше бельё, простыни и рубахи, так как утюги тяжелы для меня. Ты стирал наше бельё, подметал комнаты и улицу перед домом, чтобы я не знала труда и усталости. Теперь всё это буду делать вместо тебя я сама, но больше ничего, милый мой муж».

113