– Всё же Катлина на подозрении, – отвечали кумушки.
– Не верьте злым наговорам, – возразила Неле, – Катлина не колдунья. Господа судейские жгли паклю у неё на голове, и Господь Бог поразил ее безумием.
И Катлина кивала головой из уголка, где она сидела съёжившись, и говорила:
– Уберите огонь; вот он скоро вернётся, Гансик милый мой.
На вопрос женщин, кто этот Гансик, Неле ответила:
– Это сын Клааса, мой молочный брат; она вообразила, что потеряла его с тех пор, как Господь поразил её.
И женщины по доброте душевной подали Катлине несколько серебряных монет. Она же показывала кому-то, кого никто не видел, новые монетки и приговаривала:
– Я богата, блестит у меня моё серебрецо. Приди, Гансик, милый мой, я заплачу тебе за твою любовь.
И Неле плакала в одиноком домике, когда ушли кумушки. Она думала об Уленшпигеле, который скитается где-то вдали, а она не может быть с ним; и о Катлине, которая всё вздыхает и стонет: «Уберите огонь!» – и часто прижмёт так обе руки к груди, показывая, как бушует во всём её теле и в голове пламя безумия.
Между тем «майская невеста» и её жених спрятались в кустах, и та или тот, кого находил кто-нибудь из них, становились королём или королевой празднества.
Неле слышала радостные возгласы парней и девушек, когда «майская невеста» была найдена в овраге, скрытая зарослями.
И она плакала, вспоминая о той сладостной поре, когда невесту искала она и Уленшпигель, её милый.
В это время он и Ламме – нога слева, нога справа – ехали верхом на своих ослах.
– Слушай, Ламме, – сказал Уленшпигель, – нидерландское дворянство из зависти к Молчаливому изменило делу союзников, предало священный союз, достославное соглашение, заключённое ради спасения родины. Эгмонт и Горн стали также предателями, но это не принесло им пользы; Бредероде умер, и продолжать эту войну некому, кроме бедного люда Фландрии и Брабанта, ожидающего честных вождей, чтобы двинуться вперёд. Да, сын мой, и дальше есть ещё острова Зеландии да ещё Северная Голландия, правителем которой состоит принц; и ещё дальше, на море, – Эдзар, граф Эмдена и Восточной Фрисландии.
– Увы, – сказал Ламме, – я вижу совершенно ясно, что мы вертимся между костром, верёвкой и плахой, умираем с голоду, изнываем от жажды и не имеем никакой надежды на покой и отдых.
– Это ещё только начало, – ответил Уленшпигель, – прими благосклонно в соображение, что всё это ведь пустяки для нас: не мы ли избиваем наших врагов, не мы ли издеваемся над ними, не наши ли кошельки полны ныне золота, не пресыщены ли мы мясом, пивом, вином и водкой? Чего тебе ещё, перина ты ненасытная? Не продать ли наших ослов и не купить ли лошадей?
– Сын мой, – ответил Ламме, – лошадиная рысь несколько тряска для человека моего объёма.
– Ну и сиди на своём осле, как это делают мужики, и смеяться над тобой никто не будет, пока ты одет мужиком и вооружён не мечом, как я, а палкой с наконечником.
– Сын мой, – сказал Ламме, – уверен ли ты, что наши паспорта будут достаточны в маленьких местечках?
– У меня ведь в запасе ещё брачное свидетельство с большой церковной печатью красного сургуча, висящей на двух пергаментных хвостиках, да ещё свидетельство об исповеди. С двумя мужами, столь превосходно вооружёнными, не сладить солдатам и шпионам герцога. А чёрные чётки, которыми мы торгуем? Оба мы рейтары, – ты фламандец, я немец, – по особому приказу герцога разъезжаем по стране, распространяя священные предметы и привлекая еретиков к святой католической вере. Таким образом, мы проникнем повсюду: и к знатным господам и к жирным аббатам, и везде встретит нас благоговейное гостеприимство. И мы пронюхаем их тайны. Оближи свои губки, мой нежный друг.
– Сын мой, – сказал Ламме, – мы, стало быть, занимаемся шпионством?
– По законам и обычаям войны, – отвечал Уленшпигель.
– Но если сюда дойдёт история о трёх проповедниках, нам не сдобровать, – сказал Ламме.
В ответ Уленшпигель запел:
«Жить» – начертал на знамени я –
Жить под солнцем, всё побеждая!
Кожа – вот первая броня,
Из стали броня вторая.
Но Ламме стонал:
– О, у меня такая тонкая кожа, что малейшее прикосновение кинжала разом продырявит её. Лучше было бы заняться каким-нибудь полезным ремеслом, чем таскаться по городам и весям, служа этим важным господам, которые ходят в бархатных штанах и едят жирных дроздов на золотых блюдах. А нам за всё достаются только пинки, опасность, бои, дождь, град, снег и тощие бродяжьи похлёбки… А у них – колбасы, жирные каплуны, ароматные жаворонки, сочные пулярки…
– Слюнки текут, милый друг? – спросил Уленшпигель.
– Где вы, свежие печенья, золотистые пирожки, нежные сливочные торты? И где ты, жена моя?
Уленшпигель ответил:
– Пепел стучит в моё сердце и зовёт в бой. Ты же, кроткий агнец, ты не должен мстить ни за смерть твоего отца и матери, ни за горе любимых людей, ни за твою бедность; если тебя пугают ужасы войны, пусти меня туда, куда я и направляюсь.
– Одного? – спросил Ламме.
И он вдруг остановил своего осла, который тут же сорвал пучок колючки, росшей у дороги. Осёл Уленшпигеля также остановился и стал кормиться.
– Одного? – повторил Ламме. – Но ты же не оставишь меня одного – это будет страшная жестокость. Я уже потерял мою жену, теперь потерять ещё друга – это слишком. Я не буду больше жаловаться, обещаю тебе клятвенно. И, раз уж так приходится, – он гордо поднял голову, – я тоже пойду под град пуль. Да! И в гущу сабельной сечи пойду. Да! Лицом к лицу с проклятыми наёмниками, пьющими кровь, точно волки. И если когда-нибудь, смертельно раненный, я упаду, истекая кровью, к твоим ногам, похорони меня, а когда встретишь мою жену, скажи ей, что я не мог жить без любви на этом свете! Нет, так я не могу, сын мой, Уленшпигель!